В плену у одиночества. Сборник рассказов - Ольга Трушкова

Хотя нет. О чём это она? Дочь-то будет звонить и, не дозвонившись, забьёт тревогу, приедет сама. Да и пенсию почтальон принесёт и тоже встревожится, если Вера Николаевна не выйдет на звонок. Но, так или иначе, всё равно день-другой её может никто не хватиться, и если первыми о кончине Веры Николаевны прознают местные бичи, тогда к приезду детей в доме останется только её труп. А документы? Ведь здесь не только её документы, но и сына. А что будет с его иномаркой?

Нет, умирать зимой Вера Николаевна не имеет права, только разве смерть будет спрашивать, когда к ней прийти?

А вдруг Вера Николаевна не сразу умрёт, будет лежать обездвиженной, беспомощной, но отчётливо понимающей своё ужасное положение? Сейчас ведь не те благословенные семидесятые, когда соседи, узрев не разметённый подле калитки снег и не увидев дымка из печной трубы её дома, враз бы всполошились. Не те времена нынче, ох, не те…

Когда в середине семидесятых Вера Николаевна молоденькой учительницей приехала в таёжный посёлок, всё было иначе. По утрам она находила на лавке в сенях, которые за ненадобностью никогда не запирались, то банку молока, то десяток яиц, то грузди солёные, то домашнюю стряпню в виде тарочек с черёмуховой начинкой. А в ноябре, в период массового забоя домашнего скота, мяса у неё было столько, что впору самой с кем-то поделиться. Кто приносил? Неизвестно. Известно только, что распиленные дрова привезли по приказу начальника леспромхозовского участка, ставшего потом её мужем, а раскололи чурки и сложили в поленницу её ученики, пожелавшие остаться инкогнито.

Дружно жил многонациональный народ в Междугранке: были здесь и литовцы, и украинцы, и белорусы. Даже молдаванин имелся, почтальон по фамилии Кашняну. Правда, все называли его Кашнян – так привычнее русскому уху – и считали армянином.

По весне жители посёлка убирали территорию возле своих домов не по приказу сельсовета, да и приказов таких Вера Николаевна не помнит, а по укоренившейся привычке, потому и выглядела Междугранка чистенькой и ухоженной. Молодежь приводила в порядок стадион, натягивала волейбольную сетку, и вечерами проводились соревнования между командами женатых и холостяков. Были и другие спортивные игры, весёлые и шумные.

Нет теперь Междугранки, как и многих других малых посёлков и деревень, а вместе с ними исчезло и то духовное родство между людьми, которое наполняло нелёгкую жизнь простого человека неким смыслом. Нет больше общих праздников, когда неказистое здание поселкового или сельского клуба битком набито разновозрастной публикой. Нет и общих горестей. Теперь каждый по себе.

А ведь жилось простому люду в те далёкие годы ох как трудно. С утра до вечера почти всё взрослое население работало в тайге на валке, трелёвке, погрузке и вывозке леса, да и своё подсобное хозяйство держать приходилось – иначе нельзя, потому что в магазинах шаром покати. Заведующая РОНО, выбиравшая Вере Николаевне место будущей её работы, колебалась недолго.

– Поезжайте в леспромхоз, там снабжение ОРСовское, глядишь, и вам тушёнка с колбасой кой-когда перепадёт. Да и женихи там богатые, по четыреста рублей зарабатывают. А если в городе останетесь, придётся питаться очень даже аскетически. Как, впрочем, и в совхозах, которые кормятся Райпотребсозом да своими подсобными хозяйствами.

Про богатых-то женихов правду сказала заведующая РОНО – хорошо платили рабочим леспромхозов за их тяжёлый труд. Только вот тратить заработанное было некуда, прилавки поселкового магазина были так же пусты, как и везде. Но партия и правительство уверяли народ в том, что это временные трудности, народ жил надеждой на перемены и копил на сберкнижках деньги для будущей счастливой жизни. Пусть не своей. Пусть дети поживут. Народ терпеливо ждал. И дождался, когда все его сбережения партия вместе с правительством самым наглым образом переместили в свои карманы. Значит, всё это: дефицит, невозможность потратить заработанное и сами сберегательные книжки – было кем-то запланировано? Значит, людей изначально, задолго до перестройки обрекли на рабство во имя каких-то мифических идей компартии, точнее, на благо ворюг, узаконенных Уставом этой партии? Теперь Вера Николаевна в этом не сомневается. «Призрак бродит по Европе…» Да уж, и впрямь призрачным был обещанный коммунизм.

2

Вера Николаевна до сих пор не может понять, как жители леспромхозовских посёлков, работая в лесу, умудрялись ещё и скотинку в чистоте да в порядке содержать, и приусадебные участки. Не потому ль так удивилась она запущенным, заросшим сорняками частным огородам, когда в девяностые, после распада леспромхоза, они с мужем и восьмилетним сыном переехали в совхоз?

Однажды ранним утром, с тяпками наперевес шли они всей семьёй по спящей деревне окучивать свой участок картошки, находящийся в двух километрах от села, смотрели на заросшие травой придомовые огороды, и муж, кивнув на одно из подворий, с непередаваемой горечью тихо произнёс:

– Вот они, кормильцы наши, спят сном праведников, а сорняк меж тем силу набирает, уже выше картошки вымахал. Окучивать пора, а тут и прополкой ещё не пахнет.

Потом он молчал до самого конца пути.

«Кормильцы» просыпались только к обеду.

Когда же началось раскрестьянивание?

Вера Николаевна часто вспоминает жизнь другой деревни, деревни её детства. Теперь мало кто верит старым фильмам, где колхозники шли на работу с песнями и с ними же возвращались домой, а она знает – это правда. Да, пели женщины, а мужчины им басисто вторили. На сенокосе, опустошив торбы с нехитрыми обедами, во время короткого перерыва, потирая натруженные руки и наслаждаясь кратковременным отдыхом, приваливались они к стогам. Послеполуденная дрема окутывала сенокосные угодья. Но вдруг взмывал высоко в небо звонкий женский голос.

Колькi у небе зор,Цяжка палiчыць…

К нему присоединялся другой, чистый, как родниковая вода.

Толькi з iх аднаНаярчэй гарыць.

И вот уже плывёт над лугом сочно, мощно и невероятно красиво разбавленное мужским басом

Гэта ты мая,Зорка ясная,Ты, каханая,Непагасная.

Сегодня прагматикам трудно поверить, что в те далёкие годы не только к работе на личных наделах, но и к колхозному труду относились не абы как, что для молодых прослыть ленивцем и неумехой считалось несмываемым позором. И соревновались хлопчики в ловкости да в умении, особенно с уборочную страду, когда тягловой силой, конём, то есть, при помощи верёвки стаскивали копна сена к огромному стогу. Соревновались девчушки на току, когда в сплошной пыли при обмолоте света белого не видно. Это позже комбайны появились, а Вера Николаевна хорошо помнит алчный барабан молотилки, требующий бесперебойной подачи снопов. Не всякий выдержит бешеный ритм этой работы – она, тринадцатилетняя городская девчонка, не смогла, и ей доверили только отгребать уже опустошенные снопы, выплёвываемые прожорливой машиной. Кстати, матерчатых перчаток тогда тоже ещё не было – были кровавые мозоли от черенка вил. Но мозоли приходилось скрывать, дабы не прослыть белоручкой, что являлось не менее позорным, чем неумеха или лентяйка.

Вернувшись с колхозной работы, люди принимались за работу домашнюю и только с заходом солнца готовили ужин, который называли вячэрой. Это были неизменные солОники. Женщины разводили костерок на лужайке возле одного из домов, общий для нескольких соседних, окружали его чугунками, наполненными чищенной круглой картошкой и водой, накрывали чугунки сковородками, тоже чугунными и без ручек.

Вера Николаевна до сих пор не может докопаться до происхождения названия этого немудрёного блюда.

Солоники – от слова соль? Но соль есть в любом блюде. От слова соло, потому что, закипая, каждый чугунок пел свою песню? Хотя нет, соло – это вряд ли: простые крестьяне были не так искусны в музыкальной терминологии. А может, солоники – это и вовсе не солоники, а салоники? Ведь туда ещё и кусочки сала бросали.

Но как ни называлась картошка, запечённая в чугунке на костре, Вера Николаевна до сих пор помнит вкус самых верхних картофелин, чуть подгоревших, пахнущих дымком и далёким детством.

Как-то взяли бабушка и тётя Маша Веру на прополку колхозных огурцов, а Вера возьми да и сруби нечаянно тяпкой один из корешков. Боже мой, сколько укоризны и осуждения было в их взглядах! За что? Огурцов-то вон сколько, целое поле, да и не свои они.

За что? Это девочка поймёт позже, когда будут они с бабушкой идти по просёлочной дороге мимо ржаного поля. Сорвёт бабушка колосок, вышелушит зёрнышки и произнесёт необыкновенно ласково:

– Житечко святое. Хороший урожай Господь нам сподобил, слава ему, с хлебушком будем.